В кругу великих. «Но ведь ты сказал кадиш!»

Накануне Рош а-шана (еврейского Нового года) 5713 (осенью 1952) г. я поехал в Англию, чтобы провести два дня этого праздника и Йом кипур в городе Борнмут — известном курорте, в те времена — месте, где собирались многие богатые люди. Целью поездки был сбор денег на учебное заведение для молодежи «Хазон Йехезкель», которое было основано организацией «Цеирей Агудат Исраэль».

С началом праздника, перед вечерней молитвой маарив, я выступал со словами Торы на тему праздника перед публикой в местном отеле, и мне сопутствовала удача; выступал также и в других отелях в том городе. Однако, когда пришло время молитвы и я увидел, какая перегородка разделяла там мужчин и женщин, — такая, что она вряд ли даже заслуживала названия перегородки и годилась разве только в самом крайнем случае, — я предпочел молиться в одиночестве в своем номере.

День поминовения (йорцайт[39]) моего отца, будь благословенна память праведника, приходится на Рош а-шана, и я, разумеется, готовился говорить кадиш, как и каждый год. Но так как в тот вечер я не молился в общине, я забыл, что надо говорить кадиш, как и обо всем остальном, связанном с годовщиной смерти отца. Из-за этого случилось так, что и на следующий день, когда я молился с общиной в другом месте, где все было устроено правильным образом, я забыл о своей обязанности говорить кадиш. Так прошел у меня праздник Рош а-шана: я так и не сказал кадиш по отцу.

Когда я вспомнил об этом, было уже слишком поздно. Невозможно описать словами горе мое и сердечную боль. Я был смущен и опечален до такой степени, что в сердце моем созрело решение: поскольку моя общественная деятельность привела меня в такое положение, что я забыл сказать кадиш по отцу, я должен сделать из этого выводы и немедленно ее прекратить. Решение было твердым, ясным и окончательным.

Я вернулся в Израиль и немедленно обратился к нашему учителю, чтобы сообщить ему о моем решении, непреклонном и окончательном, вернуться к моей учебе, как в прежние времена, поскольку я допустил оплошность в таком серьезном деле и не исполнил свой долг в день поминовения отца из-за своего рвения в общественных делах.

Однако наш учитель, к моему удивлению, сказал так: «Я не понимаю, о чем ты говоришь? Ведь ты сказал кадиш!»

На какое-то мгновение я подумал, что наш учитель не понял меня, и я снова сказал: «Да нет же, я не сказал кадиш!»

Но он снова повторил: «Ты ошибаешься! Ты действительно сказал кадиш!»

«В чем смысл молитвы кадиш в день поминовения?» — продолжал наш учитель. — «Когда сын освящает имя Святого благословенного в присутствии многих людей, он дарует духовное умиротворение душам своих родителей. Но разве может быть для них большее духовное умиротворение, чем получаемое ими от того, что ты жертвуешь своим личным удобством и отправляешься в далекий путь, молишься в Рош а-шана в одиночестве, отдельно от общины, — и все это для того, чтобы нести на себе бремя общественных забот? Не может быть кадиш больше, чем этот!»

Нет нужды говорить, что слова эти, вышедшие из уст нашего учителя, оказали на меня свое воздействие. Я отказался от своего решения отойти от общественных дел и, в заслугу учителя, удостоился продолжать эту деятельность в течение еще тридцати трех лет.

Историю, подобную этой, я слышал из уст большого мудреца Торы, р. Х. Камила, главы ешивы в г. Офаким. Наш учитель попросил одного из аврехим (женатых учащихся) пойти и позаботиться об одной больной женщине. Тот ответил, что должен сначала прочесть молитву минха, поскольку у него в этот день йорцайт. Сказал ему наш учитель: «Дела милосердия тоже служат возвышению души» (родителей совершающего их).

[39] Годовщина смерти по еврейскому календарю, когда сын умершего должен говорить кадиш для возвышение его души.