Whatsapp
и
Telegram
!
Статьи Аудио Видео Фото Блоги Магазин
English עברית Deutsch
Арест — это всегда насилие над личностью. Тем более арест по беспределу, которого не ждёшь, к которому не готов...

Вы спрашиваете, удавалось ли мне соблюдать в тюрьме? Я вам отвечу на манер «армянского радио»: что-то удавалось, что-то нет.

Арест — это всегда насилие над личностью. Тем более арест по беспределу, которого не ждёшь, к которому не готов. Вот он, как гром среди ясного неба. На это и расчёт гэбэшной власти: сломать сопляка в первые же несколько часов, задавить его же собственным интеллигентским страхом: «Здесь тебе твой кошер давать не будут, в украинской тюрьме еврейство будет тебе не плюсом, а страшным минусом, из “избранного народа” ты, жидок, превратишься в избранно раздавленную вошь…»

Ты тоже пытаешься держать хвост морковкой и не поддаваться, но хвост морковкой проще держать в одиночке, а не в общем гадюшнике КПЗ или «хаты». Стараясь наладить человеческие, по возможности, отношения с сокамерниками, ты не хочешь вызвать их враждебность, усмешки и ухмылки своей «регилиозностью». И если принципиальностью и умением поступать «афцелохес»[1] я уже мог блеснуть, то научиться делать «битуль»[2] заняло много месяцев…

Битуль в моём понимании (а ни «Мусар»[3], ни Хсидус[4] я не учил): в отношениях между тобой и Им все остальные перестают существовать, зрителей нет. Без этого битуля религиозный человек вообще существовать не может. Когда ты едешь в поезде, набитом людьми, или сидишь в камере, полной зеков, ты стесняешься встать в угол на молитву. Вот тут нужно умение делать битуль! Пока я живу среди людей, я их учитываю, когда наступает время исполнить обязанность перед Вс-вышним — все остальные исчезают.

Кроме того, при соблюдении в экстремальных обстоятельствах очень важно понимать, какая заповедь или требование закона — «деорайсо», то есть является приказом Торы, а что — постановление Мудрецов, устрожение или обычай. Танцевать, как говорится, от печки. Главное — не нарушить, по возможности, прямой запрет Торы, подумать, могу ли я в этих условиях соблюсти положительную заповедь (кидуша в Шабос, пасхального седера, наложения тфилин). А если это объективно невыполнимо, то «ойнес Рахмоно патра» — невозможность Милосердный простит.

Важно решить, ради чего ты пожертвуешь жизнью, а чем пожертвуешь ради спасения. Мне удалось никого не убить, включая и себя, и не участвовать в мужеложестве. Я знал, что Тора предписывает умертвить даже осла, сделал свои выводы и, возможно, именно эта моя решимость была причиной того, что на меня никто и не покушался…

Ещё до ареста я слышал историю о том, как московский шойхет реб Мотл, сидя в тюрьме (кстати той самой, Лукьяновской, только на сорок семь лет раньше), перед Песахом менял свои полпайки хлеба на сахар у сокамерников с тем, чтобы в Песах питаться только им. Позже я узнал, что это чуть не стоило ему жизни — в последний день праздника он от слабости уже не мог встать с нар.

Попав в марте восемьдесят пятого на дурку (в тюремную психбольницу), где у меня появилась возможность посылать на волю малявы[5], я спросил у реб Мотла (одновременно с просьбой к нему организовать обрезание моего новорожденного первенца) о деталях этого гешефта. Реб Мотл, благословенной памяти, ответил: «Ешь всё, только выйди оттуда живым!»

Уж не знаю, молитвами ли реб Мотла, но на оба Песаха моей отсидки у меня была кошерная еда: в Лукьяновке тёща сумела «подогреть» картонной коробкой с мацой, изюмом, хреном, сахаром и даже мясом, а в Шую на расконвойку друзья привезли две сумки еды. Однако, на оба праздника Суккос у меня не было ничего — ни лулова, ни эсрога, ни сукки. Зато перед Рош-а-Шоно второго года друзья сумели передать шофар, и я трубил в него во второй день (первый был Шабос), отойдя как можно дальше от барака. В пятницу, вечером первого дня, возвращаясь с работы, я сумел купить бутылку пива и булочку за десять копеек, и поскольку пронести на зону пиво невозможно, сделал кидуш Рош-а-Шоно на лавочке. Выпил пива, омыл руки из колонки, съел булочку, произнёс «бенч»[6] и направился на проходную. И как раз в тот вечер хозяин решил проверить всех расконвоированных на «трубке мира» (то есть на алкотестере). Всех подряд на проходной! Очередь зеков, вертухаи, и главный кум капитан Кукушкин с трубкой. Я стою в очереди «кивней марон» — «аки овцы проходящие под жезлом»[7]… Дыхну, и четырнадцать суток ШИЗО — как с куста, плюс — прощай, расконвойка!.. И вдруг один из кумовей говорит Кукушкину, показывая на меня: «Этот — сектант, ему пить вера не позволяет.» И проводит меня (единственного, наверное, выпившего) в обход «трубки мира»… Вот тебе, Абрашенька, и Судный день!

С Ханукой совсем не выгорело: в первый год я шёл по этапу с Украины на Север, а во второй — лежал в инфекционном отделении Ивановской областной больницы с тяжёлой формой гепатита. Кстати, о больнице! Когда я туда попал, весточка об этом дошла до моего друга Мойше Соловьёва в Иерусалим. Он обратился к одному из раввинов Бейсдина «Эйда-Харейдис» — раву Биньйомину Рабиновичу за разрешением для меня употреблять больничную молочную еду, необходимую для восстановления печени. Но даже больничная хавка была скудна. И вот на третий день пребывания слышу — с дорожки перед корпусом выкрикивают мою фамилию. Выглядываю в окно — стоят на дорожке благообразные старичок со старушкой кличут меня. Оказалось, что они, вы не поверите! — друзья деда, погибшего в Иваново в тридцать седьмом году! Фамилия их — Добровольские. Оказывается, мама разыскала их и попросила навестить меня в больнице. Они прокричали в окно второго этажа, что я похож на своего покойного деда и что они будут каждый день приносить рыночные творог и клюкву. И ведь приносили!

С кошером как в тюрьме, так и на зоне проблем не было — хмырь в восьмидесятые годы был настолько скудным, что ни мясного, ни молочного в шлёмку к зеку попасть не могло. А на расконвойке я или успевал заскочить домой к жене (с марта по июль она жила в Шуе), или купить в уличном ларьке яиц и консервированной фасоли. Деньги были заныканы в мастырке. Яйца я варил в бараке точно так же, как зеки варят чифирь: самодельным кипятильником из двух моек (лезвий) и куска провода. А фасоль ел прямо из банки. До сих пор передёргивает от вида этой фасоли.

За первый год на общем режиме мне только однажды удалось выпить молока. В цехе редукторов была печь термообработки. Работавшему там зеку (только ему одному на всей зоне, ведь он отсидел полсрока из своего червонца!) полагалось молоко за вредность. И однажды я выменял у него полкружки за пакет махорки. Помню, как стоял на плацу перед хмырём (зоновской столовой) и, закрыв глаза, пил тёплое молоко из кружки!

Арестовали меня в феврале в зимней шапке, и я её с себя не снимал до весны. А в конце апреля я вернулся на Лукьяновку с дурки (тюремной психбольницы), где при этапировании у меня отшмонали кипу. Я вырезал из меховой своей шапки стёганую подкладку, вывернул наизнанку — получилась тюбетейка, я её носил до получения в июле на зоне зековского комплекта одежды, в который входила кепка (с неприличным названием). Зимой в тюремной камере холодно, а летом — очень жарко, и когда меня спрашивали, зачем на мне в такую жару стёганая тюбетейка, я отвечал: «маскируюсь»…
На дурке начал составлять по памяти сидур в двухкопеечной школьной тетради. Оличное занятие, если память от потрясений не отбило совсем. Во второй тетради я писал календарь на Песах, Агоду и махзор (праздничный сидур) на пасхальные дни. Это было гораздо труднее, тогда я понял, насколько важно знать молитвы наизусть. Те две тетрадки отняли шмонари на Харьковской пересылке летом восемьдесят пятого…

Тфилин, сидур и несколько книг для учёбы привез на расконвойку друг, и я смог пронести их на зону. Сфорим увидел кум — капитан Кукушкин, но не изъял из уважения к цензуре 1892года (см. майсу «Книги»). Эти величайшие ценности мне удалось хранить на двух зонах до самого освобождения, а сфорим — «Хохмас Одом» и «Кицур Шулхон Орух» — стоят на моей книжной полке и поныне.

Труднее было найти время и место для молитвы. В тюремной камере это вообще невозможно: в углу — параша. Только в прогулочном дворике на ходу удавалось сказать бенч и прочитать Шма один раз в день. А на зоне — есть цех промзоны, есть тыльная сторона барака, есть Ленинская комната, наконец…

Соблюдать на киче труднее, чем на воле, это требует определённого уровня пофигизма (то есть того же «битуля»), изобретательности и упёртости, но, с другой стороны, когда сейчас я размышляю над тем, что же не дало мне сойти там с ума — короче, сами знаете!


 

[1] Афцелохес — назло.

[2] Битуль — аннулирование. Не людей вокруг, а своих переживаний, например, стыдливости, перед лицом Вс-вышнего.

[3] Мусар — еврейское этическое учение.

[4] Хсидус — учение хасидизма.

[5] Малява — тайная записка.

[6] Бенч (Биркас-а-мозон) — послетрапезное благословение.

[7] Из молитвы Рош-а-Шоно.


Датой начала войны за Независимость принято считать 30 ноября 1947 года, поводом к военным действиям послужило принятая ООН резолюция о создании в Палестине 2 государств — еврейского и арабского, — которую арабские страны категорически отвергли Читать дальше

Навеки мой Иерусалим 15. Папин завет

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Впереди — изрыгающие огонь мортиры, позади — банды арабов, и со всех сторон — снайперы. На этот раз чуда не произошло, море врагов не расступилось перед нами.

Навеки мой Иерусалим 18. Подкрепления

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Арабский легион продолжал наступать. Вот постепенно исчезла паутина под потолком и перед глазами встала иная картина.

Навеки мой Иерусалим 19. Изгнание

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

А был ли Котель по-настоящему нашим? Разве не управляла нами тяжелая рука англичан? Разве не подвергались мы возле Стены постоянным унижениям и оскорблениям?

Навеки мой Иерусалим 33. В обратный путь

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Снова была война, и вновь ожили наши воспоминания. Затхлая кладовая, мощные взрывы, кошмарные разрушения.

Навеки мой Иерусалим 17. Эвакуация больницы

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Раненые продолжали идти непрерывным потоком. Некоторых втаскивали на носилках и укладывали на пол или на кровать.

Навеки мой Иерусалим 1.Британский мандат 1917-1948

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

В 1920 году верховная власть Великобритании в Палестине получила официальное признание в форме мандата, предоставленного Лигой Наций. Британия должна была управлять делами в стране до тех пор, пока коренное население — еврейское и арабское — не достигнет политической зрелости и готовности к независимому самоуправлению.

Навеки мой Иерусалим 13. Мрачные пророчества

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Я старательно прислушивалась, пытаясь определить, кто же беседует в столь поздний час. Впрочем, это недолго оставалось загадкой, поскольку голоса становились все громче и громче.

Навеки мой Иерусалим 32. Вид с горы Сион

Пуа Штайнер,
из цикла «Навеки мой Иерусалим»

Смотровая площадка на горе Сион всегда была переполнена людьми. Может быть, героине удастся увидеть оставленный дом?