Нунчаки

В возрасте тридцати четырех лет перед Песахом я сделал обрезание, начал накладывать тфилин и с трудом, медленно прочитывал из Сидура (молитвенника) «Шма, Исраэль».

Собирался в Израиль, но не пускали, а работу в НИИ потерял. Так в начале лета я поехал на Урал, в город Асбест, который некогда основал сталинский министр Каганович. Это была тяжелая и опасная работа — красить и штукатурить в пыли асбеста наружные стены высокого десятиэтажного здания фабрики, без страховки, двенадцать-четырнадцать часов в день.

Я носил кепку. Мяса не ел. Старался питаться только кошерной едой. А Шма в тфилин читал ранним утром, не зная, что это лучшее время для молитвы. Доставал их из своей тумбочки и накладывал, пока ребята в моей комнате еще спали.

Я был старше основного состава лет на восемь-десять, с двадцати лет не занимался спортом, и до сих пор, в отличие от них, уделял основное время не физической, а художественной, литературной или научной работе. Кроме того, я был евреем.

Отношения с бригадой были напряжены. Я был сам по себе. С ними не пил и не болтал. Все свободное время писал стихи и читал. Разумеется, меня недолюбливали. Как-то в начале рабочего сезона меня грубо хлопнули по плечу, но я предупредил, что в следующий раз это чревато тяжелыми последствиями. Потом дальше словесных угроз в мой адрес, в частности от бригадира, незаметно отвязать мою люльку (дело реальное, простое и неподсудное), так что я упаду и разобьюсь, дело не доходило.

Кроме того, бригада считала, что я должен зарабатывать меньше их: они профессионалы, а я новичок (делал я ту же работу и не хуже, только слезал с люльки позже на час или полтора). Но идея была в том, чтобы разделить часть моего заработка между собой — пусть и мало это, а все-таки.

Потом в бригаде стал работать уголовник — с изуродованным лицом, примитивный. Он отсидел десять лет за убийство. А теперь делал подсобную работу. Мы практически не контактировали, жил он в другой комнате.

В конце сезона он подошел вечером после работы, дыша перегаром, и в первый раз ко мне обратился, резко сказав, чтобы я уходил со своей кровати — теперь на ней будет спать он. Я попытался его урезонить, свести дело к шутке, но он жестко предупредил, чтобы я ушел, иначе будет хуже.

Выхода, казалось, не было. Мне было безразлично, где спать, как и ему. Это было звериное выяснение отношений: кто кого, кто во главе, кто кому подчиняется. На глазах у бригады, жадно ждущей исхода.

Уступи я, даром бы это не прошло, меня ждали большие неприятности.

Слов он не понимал. Драться? Жалко обиженного судьбой, искалеченного, одинокого человека. И жалко себя. Несомненно, он был намного сильнее. Вряд ли бы пригодились подростковые занятия боксом, а я в жизни не ударил никого никаким предметом.

— Еще не вечер, сказал я — позже поговорим.

«Но он выругался и ответил: не о чем говорить, дело решенное». Выходя, я чувствовал спиной взгляды бригады.

Внизу, в холле рабочей гостиницы, помолился, как умел, послонялся. Через полтора часа захотелось спать. С тревогой в сердце, ничего не решив, поднялся в комнату.

Постель моя была залита кровью. С дико распухшим лицом и кровавыми ссадинами на ней лежал мой обидчик не в силах подняться.

«Что случилось?» — спросил я ребят.

Оказалось, он выпивал с бригадиром и поспорил, кажется, насчет денег. А тот, накачанный высокий парень, двадцати восьми лет, стал его бить. Тут же подвалили добавить, добить, какие-то соседи из других комнат, сломали об него стул. Он свалился на мою кровать.

Я пошел спать в другую комнату. Утром был на работе. А вечером увидел, что моя кровать пуста — он ушел. Разговора о переселении больше не было.

Пару дней он лежал, болел. Потом вышел работать. С бригадиром они снова стали друзьями, будто ничего не случилось.

Мы закончили красить здание, наступило время расчета. Провожаемый злыми взглядами, я пошел в комнату бригадира. Он сказал, что вся бригада против того, чтобы он платил мне по договору, и он не знает, как быть — со мнением бригады он обязан считаться.

Я посмотрел на него, сказал, что договаривался лично с ним, и замолчал. Гадал, сколько может дать.

Молчал и он. А потом сказал:

— Я честный человек. Как договорились, так и делаю. Вот тебе вся сумма.

Я поблагодарил за честность. И тут он спросил:

— А что это у тебя за штуки такие?

— Какие штуки?

— Не притворяйся.

— Правда, не понимаю.

— Ты что не знаешь, за них можно сесть на пять или десять лет?

— О чем ты?

— Да, не бойся, я никому не скажу о твоих нунчаках^[1]. Они же считаются как холодное оружие, даже хуже, как пистолет. Я же знаю: ты занимаешься каратэ.

— С чего ты взял? Нет у меня никаких нунчак.

— Что ты думаешь? Ребята их видели каждое утро, как ты тренируешься, считая, что они спят? Только не говорили.

В конце Торы, в книге Дварим (28:10) среди пророческих благословений написано: «И увидят все народы земли: имя Творца наречено на тебе, и устрашатся тебя».

Мудрецы учат — это о головном тфилин, на котором буквы Его имени.

Это тоже история о чудесном спасении, о моем прошлом.

[1] Нунчаки — холодное оружие каратистов. Состоит из двух коротких палок, часто залитых внутри свинцом, соединенных цепью или прочной веревкой. Мои товарищи по бригаде, вероятно, только слышали о них, но никогда не видали.