Памяти Николая Курдовера

Николай приехал в Израиль и остановился у нас, в Иерусалиме. В Москве, где он жил, ему поставили два непростых медицинских диагноза — окаменение легкого и подозрение на страшную болезнь. Чувствовал он себя, тем не менее, вполне бодро. Цель приезда — уточнение диагнозов. Приехал в четверг поздно вечером и со своим нехитрым багажом устроился в нашей гостевой комнате. Так что разглядел я его только в пятницу утром. Среднего роста, характерной еврейской внешности, Николай был сначала главным инженером отдела всесоюзной организации атомной энергетики, а после развала СССР заведовал логистикой огромной строительной фирмы. Все это выработало в нем характер — спокойный, рассудительный и, главное, неэмоциональный, что называется, «застегнутый на все пуговицы». Последнее качество было весьма полезным для роли «еврея при губернаторе» в российском галуте (прояви эмоции — заклюют под общий одобрительный гогот). Выражалось это, практически, в крайней сдержанности, доходящей до сухости.

От чего бы то ни было еврейского — помимо факта наследственности — Николай был всегда совершенно далек и никакого интереса не проявлял, тем более — русская жена и дети… А наследственность была, между тем, более чем примечательна. Николай носил фамилию Курдовер и происходил — согласно семейному преданию — ни много ни мало от Рамака, Раби Моше бар Яаков Кордоверо, величайшего каббалиста прошлого. Сохранился в семейном предании даже путь, которым потомки Рамака пришли в Москву: Турция, Болгария, Крым, здесь семья разделилась — часть ушла в Латвию, часть осела на Украине. На Украине фамилия превратилась в Курдовер. Прадед Николая был раввином и поэтому, когда все его братья и сестры бежали от погромов, остался в местечке. В голодомор 33 года отец Николая — Шауль подростком перебрался в Москву. Следует заметить, что в равнодушии к иудаизму Николай среди потомков великого Рамака не был одинок: несмотря на поиски, ни в одной стране, где есть Интернет, не обнаружилось среди носителей этих фамилий ни одного религиозного еврея.

Вернемся, однако, к Николаю — в четверг ночью он приехал, а назавтра — суббота. Утро пятницы прошло в разговорах на бытовые темы. Перед вечером жена шепнула мне «Возьми его, пожалуйста, в синагогу». Я предложил, Николай не возражал, надел кипу (второй раз в жизни — до этого много лет назад был по случаю в московской синагоге), а чтобы совсем не скучать, взял молитвенник с русским переводом (на иврите он знал лишь одно слово «шалом»), и через десять минут мы уже сидели в «Мишкан Шрага». Зал быстро наполнился — черные костюмы, шляпы, галстуки — помолились Минху. Изредка я поглядывал на Николая — как и все, он вставал, как и все, садился, как и все, читал молитвенник (при переходе к новому разделу я указывал ему начало) — естественное поведение скромного человека, привыкшего не выделяться.

Перешли к встрече Субботы, прочли шесть первых псалмов, начали петь «Леха Доди». Я повернулся к Николаю, чтобы показать ему начало текста, и вдруг увидел, что по щекам его текут слезы, — я не стал его трогать. Разве мог знать Николай, что этот гимн, которым евреи вот уже пятьсот лет встречают Царицу Субботу, написал раби Шломо бар Моше а-Леви Алькабец, великий учитель его великого предка раби Моше Кордоверо? Песня, в которой Николай не понимал ни слова, возносилась все выше и выше, и слезы текли все сильнее и сильнее. В них была горечь жизни, прожитой во тьме галута, вдали от своих, и одновременно — радость возвращения. Да, среди этих строго одетых людей с серьезными и просветленными лицами он, в джинсах и черной рубашке, был своим, та жизнь виделась плоской и нереальной, а эта — возвышенной и настоящей, он ждал этой встречи шестьдесят три года, а они ждали его здесь всегда. Там, где «Москва слезам не верит», плакать было запрещено и постыдно, а здесь они, не видя его слез, их понимали и принимали, здесь — его место. И от этого слезы текли еще сильнее. Кончилась молитва, Николай украдкой вытер слезы, мы вышли из бейт-кнессета и пошли домой. Но рядом со мной шел совсем другой человек… Кидуш, субботняя трапеза, слова Торы — все было для Николая внове, все требовало объяснения и все принималось с радостью и как само собой разумеющееся.

Пять месяцев, проведенных здесь, Николай был погружен в иудаизм: каждый день аккуратнейшим образом ходил со мной в бейт-кнессет, выучил все молитвы и разбирался в комментариях к ним, накладывал тфилин, ходил на уроки в вечерний русскоязычный колель и читал, читал, читал… Приходили гости к нам, кого-то навещали мы, Николай был всегда с нами — обычные еврейские религиозные семьи, постоянное присутствие Торы производили на него сильное впечатление. Как и раньше, он был крайне немногословен, но внимательно слушал и задавал вопросы. Видно было, что у него шла постоянная напряженная внутренняя работа.

Состояние здоровья Николая было вполне удовлетворительным, и он улетел в Москву на пару месяцев уладить свои дела, хотя врачи это не слишком приветствовали. Я регулярно звонил ему, передавал приветы от тех, кто с ним здесь общался и учился, он передавал приветы им, и я чувствовал, как это важно для него. На вопросы о здоровье он всегда отвечал бодрым голосом «Нормально» или «Погода такая переменчивая, и это сказывается». Между тем, как узнали мы потом, болезнь буквально взорвалась, состояние резко ухудшилось. Все это время, оказывается, я был единственным, с кем он соглашался говорить по телефону — стоя над пропастью, он воспринимал эти разговоры как последнюю связь с той жизнью, которая была — его. Все мы молились за его выздоровление, но не подозревали, сколь критична ситуация, поэтому его уход из жизни был совершенной неожиданностью.

Распределение Мишнайот проблемы не составило — особенно в утреннем миньяне «васиким», где Николай молился каждое утро. Серьезность Николая, его углубленность в молитву делали его полноправным и желанным товарищем по той «работе Всевышнего, на которой мир стоит», ради которой мы собираемся в бейт-кнессете и в колеле: «Как?! Ой-ой! Он же всегда был вот здесь, на этом месте» — подразумевалось, надежный, как скала. И еще — мелкая, но характерная для Николая деталь: он ввел обычай — после уборки расставлять в бейт-мидраше по местам все стендеры, а не только собственный, как это было раньше.

Поразительная тшува, которой удостоился Николай, поставила передо мной вопрос «что же мы из этого учим?». Общая причина общеизвестна, это “зхут авот” — заслуги предков, добавим, что в случае Николая в их число входят великий раби Моше Кордоверо и безвестный раввин местечка. Эта причина есть у каждого, но почему же именно на Николае она проявилась с такой силой? Невозможно указать, чем выделялся Николай среди, очевидно, многочисленных и потому неизвестных нам потомков Рамака, но одно качество имелось у него в совершенной форме — из всех людей, с которыми я сталкивался в жизни, Николай был самым скромным. Разве мог он знать, что именно это качество было указано его великим предком в “Томер Двора” как наиболее важное и влекущее за собой все остальные положительные качества? Он этот дар получил Свыше, а мы должны развивать его в себе.

И наконец — миньян, в котором Николай оказался как бы случайно и который перевернул всю его жизнь. Обыкновенный миньян, каких многие тысячи в Израиле. Давайте же взглянем на него глазами Николая и поблагодарим Всевышнего за то, что Он — в заслугу предков — открыл наши глаза и души Своему Свету и привел нас сюда — мы здесь, среди своих, все вместе — делаем нашу Работу.