Самый радостный день

Давно это было — еще до Первой мировой войны. Жил в Минске состоятельный еврей по имени Берл. Он владел несколькими текстильными фабриками, которые приносили ему баснословный доход. Берл был известным филантропом и регулярным жертвователем в различные благотворительные фонды.

В Святой Земле были тогда тяжелые времена. Десятки тысяч религиозных евреев жили в Палестине в ужасных условиях: голод, нищета, скученность, болезни… Раввины Эрец Исраэль были вынуждены отправляться в США и Российскую Империю, чтобы собирать деньги на колели, ешивы, сиротские дома, больницы и другие необходимые учреждения.

Когда к фабриканту Берлу в Минск приехал рав Йехиэль Михель Тукачинский, руководитель ешивы «Эц Хаим», тот не поскупился и выделил из своих доходов значительную сумму. На эти деньги ешива смогла расшириться и открыть благотворительный приют для бедных учащихся колеля.

Берл продолжал спонсировать приют в течение нескольких лет, отправляя в Иерусалим банковские переводы, но война, разразившаяся в 1914 году, всё изменила, и рав Тукачинский на несколько лет потерял Берла из виду.

Какие несчастья случились за это время с бывшим миллионером и филантропом — можно только предполагать, но в следующий раз, когда рабби Йехиэль увидел Берла — уже после мировой войны — его было невозможно узнать. От его былой славы не осталось ровным счетом ничего. Это был больной, сломленный человек. Теперь он уже сам просил милости у рава.

Конечно, бывшему покровителю приюта была предоставлена комната в доме престарелых и небольшая пенсия за счет ешивы. Рабби Йехиэль навещал своего друга каждый день, и всякий раз его сердце переполнялось болью: таким Берл был одиноким и несчастным. Он стал притчей во языцех у местных жителей. Подолгу бродил старик по улицам Иерусалима, а когда мимо него проходил мужчина, он протягивал руку и просил: «Дайте мне, пожалуйста, сигарету».

Берл никогда не курил. И куда он складывал эти сигареты — неизвестно, но выпрашивал он их по несколько десятков каждый день.

Однажды утром соседи заметили, что со старым Берлом что-то произошло. Он вернулся домой со своего ежедневного обхода иерусалимских улиц непривычно рано. Глаза его улыбались, ноги перестали шаркать при ходьбе, и вообще он уже не выглядел как городской сумасшедший. Это был энергичный и ясно мыслящий старец.

Таким его увидел рабби Йехиэль, зайдя к старому другу, как обычно, ближе к вечеру.

— Реб Йехиэль, — сказал Берл без долгих предисловий, — сегодня самый счастливый день в моей жизни! Садись, садись. И послушай, что я тебе расскажу. Ты знаешь меня уже не один десяток лет. Там, в Минске, ты видел меня только в одной роли: роли благотворителя. А знаешь ты, как я заработал свои миллионы?

Я ведь был всегда уверен, что моё богатство — это результат моего труда и хороших способностей. Я думал, что мои рабочие обязаны мне своей жизнью за то мизерное жалование, которое они получали. Люди для меня были даже не винтиками, а песчинками. Не угодил — прочь! Если рабочий опаздывал на фабрику или совершал какую-то ошибку, я хладнокровно вычитал штраф у него из жалованья. Увольнял всех направо и налево. Ведь в рабочих, мечтавших занять их места, недостатка не было.

Страшно подумать, сколько людей пострадали от моей бессердечности. Вообще-то, все промышленники в Российской Империи так работали. Ты читал «Капитал» Маркса? Да неважно это. Я мог все равно оставаться человеком, а не смотреть на других. Ничто не может оправдать мое поведение, но тогда я был очень далек от того, чтобы это осознать.

Я помню, однажды рабочий опоздал на десять минут. Я вызвал его в свой кабинет, он начал оправдываться, мол, жена болеет. А я холодно оборвал его: «Значит, твоя жена больна. А мне-то какое дело до этого?» — и отправил его обратно в цех, сообщив, что половина дневного заработка у него будет вычтена, в соответствии с внутризаводскими правилами.

Это было накануне октябрьской революции. Может, если бы рабочие не были так злы на своих хозяев, то и революции бы никакой не было, не знаю. Новая власть экспроприировала все мое имущество. «Фабрики — рабочим» и так далее. Чудом я избежал ареста, выехал из Советской России через Польшу и пустился в Иерусалим.

Долго я добирался, зато здесь я — благодаря тебе, реб Йехиэль, — живу и ни в чем не нуждаюсь, но не было мне покоя. Не было покоя. Все время я вспоминал того рабочего, его больную жену, свою жестокость, других рабочих и их плачущих от голода детей. Меня мучили воспоминания каждую ночь. Но я не мог себя представить на месте никого из этих оскорбленных мною людей. Я чувствовал, что только если я унижу себя, тогда я обрету искупление для своей души. Кто самый униженный человек? — нищий! Деньги мне собирать было противно — поэтому я выпрашивал сигареты.

Я бродил часами по улицам с протянутой рукой: «Дайте сигаретку, дайте сигаретку…» — но я вскоре привык к своему занятию и не чувствовал никакого унижения. Все были добры ко мне. У кого была сигарета — протягивали ее мне без сожаления, а у кого не было — одаривали меня благословением или просто улыбались.

Я уже сказал тебе, что сегодня — самый счастливый день моей жизни? Два часа назад я подошел к элегантно одетому человеку и попросил сигарету. Тот холодно посмотрел на меня и сказал: «Значит, ты хочешь сигарету. А мне-то какое дело до этого?» Ох, как мне стало не по себе от этих слов, а главное — от этого тона. Я был унижен, оскорблен, взбешен, я хотел ему ответить, что он не знает, кто перед ним стоит! И тут…

И тут я вспомнил, что эти самые слова точно таким же тоном двадцать лет назад звучали за тысячи километров отсюда. И говорил их я. Я — тому несчастному рабочему, который всю ночь ухаживал за больной женой и опоздал на фабрику на десять минут…

Почему сегодня самый радостный день в моей жизни? Сегодня мой личный Йом Кипур. Круг замкнулся, и теперь я могу умереть с миром. Я знаю, что Вс-вышний принял мое покаяние.