Подготовка к Песах в лагере

Прошел Пурим. До Песаха оставалось немного времени, готовиться надо было заблаговременно.

Как-то меня спросили:

— Вы, наверно, готовились к Песах с особым чувством? Ждали перемен? Ведь Сталин умер!

Перемен ждал? Я всегда ждал освобождения. Машиаха я ждал. Каждый день. А про Сталина после его смерти не говорил и не думал.

Я говорил евреям в лагере:

— Не могу обещать, что это сократит нам срок, но мы — евреи, и должны стараться не есть хлеб в Песах.

Они в принципе были согласны, но не представляли себе, как это можно сделать:

— Нам и пайки не хватает, а если и ее не есть, что будет?

Я сказал, что попрошу жену, она достанет муку, выпечет мацу, а мы попробуем добыть картошки.

Жене удалось достать восемь пакетов муки, двадцать четыре килограмма. Это, как я уже говорил, было непросто. Но главная опасность заключалась в том, что тогда пересажали многих из тех евреев, что пекли мацу. Они получили по восемь-десять лет. Жене потому и пришлось добывать так много, что она хотела обеспечить мацой не только свою семью, меня и других заключенных в лагере, но и еще несколько еврейских семей: перед праздником к ней пришли несколько человек и сказали, что год очень тяжелый и они боятся идти за мацой, так что если она не решится купить и для них, придется их семьям провести праздник без мацы.

Мою жену от большой неприятности спасло чудо. Когда она на санках везла домой мацу, выпеченную в одном тайном месте, ее задержал милиционер-татарин:

— Что везешь?

Гиту сопровождал наш хороший знакомый реб Ицхак Милнер. Но, завидев милиционера, Гита дала Милнеру знак как-нибудь скрыться: женщине одной легче будет отговориться. И он ушел, а Гита осталась одна.

Гита стала обстоятельно рассказывать милиционеру, что у нее двое детей, у одного из них день рождения, и она везет печенье.

— А почему так много, а? Идем в милицию!

Она упирается, тянет время…

Он посвистел в милицейский свисток и вызвал еще одного милиционера. Они посовещались (говорили по‑татарски, Гита не поняла), и вдруг тот, что пришел, махнул ей рукой:

— Можешь идти!

Это было так невероятно, что жена потом говорила:

— Это, наверно, был Элиягу-га‑нави в виде татарского милиционера.

Об Элиягу-га-нави — пророке Элиягу — Талмуд говорит, что несколько раз после своей смерти он появлялся на земле и выручал людей из беды в ситуациях, когда выпутаться уже не было никакой возможности.

Гита не могла иначе объяснить себе это невозможное происшествие. Я тоже знаю один случай, при объяснении которого без Элиягу-га-нави никак не обойтись, настолько случившееся было невозможно.

Дома жена разломала мацу на куски, положила в мешочки, надписала — «печенье к чаю», и их удалось передать в лагерь. («Шулхан арух» — свод еврейских законов, о котором я уже упоминал в самом начале книги, — разрешает при отсутствии трех целых листов мацы произносить положенное благословение «аль ахилат маца» на кусочки, даже на пыль от мацы и на мацовую муку.)

Итак, маца есть. Есть даже «марор» (горькая зелень) — жена принесла, помнится, хрен. Но как быть с вином? Его вообще нельзя приносить в лагерь. Хорошо, что я знал: «Шулхан арух» указывает — если сварить изюм и отцедить отвар, то на него можно произносить благословение как на вино, «боре при га‑гафен» («сотворивший плод виноградной лозы»). Жена передала мне такой «компот» под видом банки с вареньем, я отцедил жидкость накануне Песах, и этого «вина» хватило на «арба косот» — требуемые законом четыре бокала вина в Седер Песах на всех участников Седера (естественно, не превышая требуемого законом минимума).

А где и в чем я буду варить картошку на Песах, как обещал? Я-то просто никогда не ел в столовой и довольствовался хлебом и чаем, так что мне не привыкать, но как быть с другими? У какого-то зека я нашел большой чугун, взял льдинки и песок и стал его отчищать, чтобы потом кашеровать. Мучаюсь, мучаюсь с ним… Подходит ко мне Мишка Косов, «пахан» (главарь) у блатных, здоровый такой, красивый мужик лет тридцати пяти. И говорит мне на чистом идиш:

— Я еврей. Слыхал, вы собираетесь не есть хамец? Так я тоже с вами.

Протягивает сотенную бумажку:

— Пусть ваша жена достанет мне кашерную курицу.

Евреи, стоявшие рядом, чуть в обморок не упали, да и я порядком оторопел. Мишка Косов — еврей? А Мишка мне объясняет:

— Что меня воры русским считают — так мне даже удобнее.

Теперь еще вопрос: где хранить мацу? В моем бараке сорок три человека, по одной маленькой тумбочке на четырех человек и полно воров.

Евреи меня спрашивали:

— Что же, в тумбочке будет лежать хлеб, а мы будем тут же держать мацу?

Я ответил:

— В Торе сказано: «ло ераэ леха хамец» — «чтобы в твоем владении не видно было хлеба». А тумбочка — не твое владение, и что в ней — тебя не касается.

Но все равно неприятно.

Кроме того, как известно, стоило в лагере кому-то получить передачу, как к нему тут же подходили «представители» от воров и им обязательно нужно было отдать треть, иначе ночью изобьют и отнимут все. Как же быть?

Косов «проявил инициативу». Он состоял в лагерном драмкружке, имел доступ в КВЧ и углядел там новенькую тумбочку. Он взломал дверь, украл тумбочку и принес ее мне в канун Песах:

— Вот тумбочка с замком. Чистая. Будет специально для Песах.

Потом подошел к «уркам»:

— Сегодня и еще восемь дней если кто подойдет к Зильберу, попросит «поделиться» — останется без головы. В тот же же день.

Они знали, что он слов на ветер не бросает, и не подходили.

Он и сам мучился, не ел хамец. Он рассказал мне, что уже успел посидеть в Сибири и там тоже был один еврей, который не хотел работать в субботу. По его словам, когда этот еврей умер, Мишка не захотел, чтобы его похоронили рядом с неевреями. Он пошел к начальнику, сказал, что это его родственник, добился разрешения похоронить его отдельно и похоронил. Тоже какая-то мицва!

А как проводить Седер в лагере, не подскажете? Где все будут сидеть? Я решил рискнуть, за несколько дней до Песах подошел к еврею, который работал в санчасти лагеря, и произнес такую речь:

— Ты раздаешь лекарства заключенным с восьми до девяти (вечера, я имею в виду). Но можно ведь раздавать с шести до семи. Делай так два дня (два — потому что в диаспоре, в странах рассеяния значит, праздничными являются два первых дня, а не один).

Этот заключенный из Белостока был из тех, что бросают своих еврейских жен и женятся на нееврейках. Но вот любопытно — войдя в санчасть, я услышал, как он, делая что-то, напевает: «Их хоб цу дир кин тайнес нит. Гот ун зайн мишпет из герехт» («У меня нет никаких обид на Тебя. Б-г и его суд справедливы». — Идиш.). Помнил, значит, все-таки, что он еврей…

Он меня послушал, на два вечера освободил санчасть, сидел с нами и ел мацу.